— Вы родились в 1940 году. Футбол в вашей жизни появился раньше, чем понимание того, что война закончилась?

— В 1945 году я жил в самом центре, на Неглинке. До сих пор помню красочность, торжество, праздник окончания войны: женщины целовали солдат. Всё было вместе — и победа, и футбол. Как только родился, по моим ощущениям, сразу считал, должен быть футболистом. Потому что футбол — интересная игра, на матчи ходит много народа. У нас в доме жили люди, которые регулярно так говорили о футболе. Сколько мне тогда было: два года, пять лет, семь лет?

— Ваш отец был секретарем парткома. Не самая обычная история для футболиста. Его работа накладывала отпечаток на ваше воспитание?

— Он прежде всего хотел, чтобы я стал настоящим человеком. Каждый вечер говорил: «Не позорь меня, не позорь семью. Надо работать идти. Футбол — что это такое? Ты только ботинки рвешь». Всё время отец отталкивал меня от игры, не понимая профессиональной сути футбола. Он даже запрещал мне играть. А я всё равно начал ездить из центра — в Сокольники, записался в «Спартак». Дорога была непростая, с пересадками. Отец давал мне рубль, приходилось на уловки идти, где-то бесплатно проскочить на метро, на трамвай, ведь хотелось ещё и пачку вафель себе купить.

Я так любил футбол, что на чернильнице писал, чтобы отец прочитал: «Я без футбола не могу». Только когда начал какие-то деньги приносить, он понял, что сын занимается не пустым делом.

У меня был двоюродный брат, судья всесоюзной категории по баскетболу. И брат звал меня в судейство, в баскетбол. Это ведь более интеллигентный спорт, чем футбол, там матом не ругаются. От отца, кстати, я ни разу в жизни не слышал, чтобы он выругался матом. Он и выпивал только 100 грамм в пятницу вечером. Кристально чистый человек. К своей второй жене отец относился хорошо. Я даже удивлялся: ни одного надрыва, ни одного эмоционального всплеска. А моя настоящая мать погибла от удара молнии вместе с моим младшим братом.

— Огромная трагедия.

— Мама и брат на моих глазах ушли. Молния ударила в брата, который на закорках у мамы сидел, он сгорел весь. А через маму обесточенный заряд прошёл. Её можно было спасти, но люди тогда не настолько были знакомы с медициной. Маму закопали в землю, думая, что электричество должно так уйти. Примитивный подход. Через много лет я стал просматривать литературу — как в той ситуации нужно было поступить. Обязательно надо было делать искусственное дыхание.

— Почему вы оказались в школе «Спартака»? «Динамо» в сороковые годы, кажется, звучало громче.

— Мы жили в большом доме, рядом с Сандуновскими банями. И после игр «Спартака» и «Динамо» игроки обеих команд в обязательном порядке приезжали в баню париться. И мы — мальчишки — их всегда ждали. Было ощущение праздника. И по моим ощущениям, «Спартак» был таким же большим клубом, как «Динамо» и ЦДКА. Большая армия болельщиков сопровождала эти команды и при неудачах, и при победах.

— В школу «Спартака» отбор был тогда строгий?

— Я пришёл со двора и уже что-то умел. Сам над техникой работал, смотрел на действующих футболистов и старался повторять. В «Спартаке» с нами занимались Константин Рязанцев, Пётр Исаков, которые, став тренерами, передавали всё, что умели. Не по книжкам обучали, а говорили: «Делай, что хочешь. Мы только скажем, что нельзя делать». Из «Спартака» я перешёл в ФШМ, там дали стипендию в 68 рублей.

— А в московском «Динамо» как оказались?

— Играл за первую мужскую команду «Красный пролетарий», а в «Динамо» меня Блинков предложил. Помню первую игру за дубль, вместе с Львом Ивановичем Яшиным. У него тогда была травма руки, так Лев Иванович с повреждением отыграл за дубль, а вечером в запасе в основном составе сидел. Каким я был футболистом тогда? Умение игровое, как люди говорили, было, а мощного запаса атлетизма — нет. И тут подоспело предложение поехать во второй дивизион, в «Зенит» Ижевск, который тренировал Золотухин Он умел набирать людей, формировать футбольные бригады, которые давали результат, выводил команды из второго дивизиона в первый, в высший. А потом уходил.

— Большая часть вашей игровой карьеры связана с «Волгой» из Горького, теперь Нижним Новгородом. У вас там интересная статистика — 138 матчей и один гол. Так и есть?

— Помню, что шесть мячей забил. Я забивал самые курьёзные голы, не вытекающие из логики развития ситуации на поле. Случайно переходил в центр поля, ударил — бах, мяч в воротах. Тебя целуют, а ты думаешь: «Почему ударил?! А если бы промахнулся, что люди бы сказали?» У меня так же было и в дубле «Динамо». Играл на бровке. В одном моменте по логике надо было отдавать передачу: стрелять вдоль ворот — кто-нибудь замкнул бы, а я дал прям во вратаря. Тот не ожидал, не подумал, что я из глупцов футбольных. Ну и мяч залетел, пошёл в мой кондуит. И мне тогда один большой футболист говорит: «Ты молодец, спасибо, что забил, но ты играть не умеешь. Отсюда бить нельзя». Я отвечаю: «Сам знаю, но так сыграло внутреннее желание себя поставить на мавзолей. Я ж самый лучший, самый главный!»

— Рассказывают, у вас интересные записи в трудовой книжке.

— Там, например, было написано, что я слесарь-сборщик пятого, потом седьмого разряда. От разнообразных записей сейчас голова даже кругом идет. Но всем было понятно, что я футболист, ничем больше не занимаюсь, ничего больше не умею. Тогда за такими записями прятали футболистов от негодования людей, создавали ширму. Только мы ведь и радость им приносили своей игрой. Или возьмём «Динамо» Махачкала, там у меня было три зарплаты. Числился заместителем главного инженера! Смешная ситуация.

— Профессии «футболист» в СССР не было, а профессия «тренер» была. Когда вы решили пойти в Высшую школу тренеров?

— Я пришел учиться в школу тренеров после института. В моей группе были Лев Иванович Яшин, Валентин Козьмич Иванов, Владимир Петрович Кесарев, Виктор Григорьевич Царёв. Преподаватели очень серьёзно нас учили. Как-то я взял и уехал в Питер, тёща заболела. Никого не поставил в известность. Вернулся обратно, а Михаил Давыдович Товаровский, основоположник всей нашей тренерской школы спрашивает: «Студент, где вы были?» Я с гордостью, как из отряда гайдаровского, будто дрова где-то рубил, отвечаю: «У тёщи аппендицит». Думал, он меня сейчас обнимет, мол, как жалко. А Михаил Давыдович: «Это не годится. Вы ничего не знаете. Представьте на секундочку, что есть студент медицинского института, и он уехал тогда, когда изучали удаление аппендицита. И его направляют в сельскую местность. Он приезжает с дипломом врача и не знает, что делать. И ему никто ничем помочь не может. И в итоге человек с аппендицитом умирает. Так и мы сейчас проходили материал, который вы не знаете. Пойдёте и будете отрабатывать». Потом-то я понял, что ему не столько важно было, какой я материал буду или не буду знать, а ему важно было — поставить мои мозги на верные рельсы. Донести: тренер — серьёзная и тяжёлая профессия.

— Почему у Льва Яшина не получилось тренерской карьеры?

— Его величие и статус даже не позволяли возглавить какую-то команду. Он сразу стал замначальника управления футбола. И это было нечто особенное. Яшин пришёл! А просто тренером? Не знаю. Его изначально определили на высокие должности, а он был настолько приземлённый, простой, доступный человек. Главное достояние Яшина — честность. Всегда же лукавишь, как сыграл, как что. Проигрываем молодёжной команде Германии 5:0, а начинаешь рассказывать, что бы было, если бы тот забил и этот, всё бы иначе могло пойти. А Яшин мог просто сказать: «Проиграли, так как должны были проиграть, они сильнее нас».

Помню банкет, после госэкзаменов. И Лев Иванович поручил всё организовать Кесареву. А потом решил поехать, проверить. И увидел, что тот какую-то закуску не ту сделал. И я обратил внимание, как Лев Иванович выговаривал Кесареву. Владимир Петрович — заслуженный игрок, мастер спорта, вместе с Яшиным играл в «Динамо», слушал и признавал — неправ. Авторитет! Позже, в «Динамо», статус Яшина кого-то перестал устраивать. Издержки жизни. Лев Иванович в аппаратную борьбу не особо вступал, не любил таким заниматься.

— Вы оказались в системе сборных команд в период больших реформ советского футбола. Как это выглядело изнутри?

— Это был 1975 год. На тот момент в прессе начали писать о нездоровых, негативных явлениях в футболе, так что реформы назревали. Главным действующим лицом тех перемен был Семён Николаевич Андреев, который сейчас почётный президент Ассоциации мини-футбола России. А я пришёл в детско-юношеский отдел, ездил по стране в составе специальной группы из 12 человек. Мы смотрели, как проводятся тренировки, почему нет кадров. В итоге именно тогда были открыты 16 школ олимпийского резерва спортивного профиля, 75 школ СДЮШОР, спортивные школы с продлённым днём обучения. Появились такие соревнования, как «Юность», «Надежда», «Переправа», чемпионат СДЮШОР, чемпионат интернатов. Хорошую зарплату сделали тренерам. И пошёл сразу всплеск талантливой молодёжи.

— В 1976 году вы стали работать с юношеской сборной СССР. Серьёзный опыт?

— Вячеслав Иванович Колосков назначил меня помощником к Мосягину. Я был в той команде, которая стала в 1977-м победительницей юниорского чемпионата мира. Дело тренера юношеской сборной — познакомиться со всеми игроками этой возрастной категории в стране, понять принципы, идеи, концепт, человеческие качества футболистов. Я 19 лет был тренером сборных, 23 года работал в этой системе. И меня не выгоняли.

Тогда в 70-х было два тренерских совета. Первый — из действующих тренеров, а второй из легенд, под руководством Андрея Петровича Старостина. И там дискуссии шли о составах сборных и методах подготовки. Так Маслов спорил с Лобановским об интервальном методе в футболе. И я, молодой человек, слушал, смотрел и учился. А сейчас всех убрали. Если сделают какой-то тренерский совет, то он ни на что не влияет. На таких советах Козьмич говорил мне: «Возьми вот этого игрока». Брал на себя ответственность. Конечно, за общий результат, как тренер сборной несу ответственность именно я. Но любому же совестно будет, если футболист, им рекомендованный, плохо сыграет.

Многое в футболе СССР зависело от Украины. Там тогда по-настоящему работали, да и сейчас тоже. На Украине, кстати, до сих пор культ Лобановского. Я жил на базе киевского «Динамо» в 12-м номере, а 14-й номер — Лобановского, в нём и теперь всё осталось так же, как при нём: костюмы, бумаги, полное ощущение, что сейчас Валерий Васильевич сам зайдёт.

— Вы в то время с Валерием Лобановским могли о чём-то спорить?

— В своё время меня Лобановский пригласил на Украину. Я уже хотел поехать туда работать. Но меня отговорили, дескать, не вздумай, сожрут как москаля и выкинут. А спорить с Лобановским было тяжело. У него такая харизма, столько внутренней силы.

— Противостояние футбола Лобановского и футбола Бескова на себе ощущали?

— Я был за Бескова, потому что сторонник именно футбола комбинационного. Но старался увязывать его с режимами Лобановского: скоростью, коллективным давлением, постоянным движением. Как говорится, есть ёлка, а нужны на неё ещё и игрушки. А так противостояние, конечно, было.

— Искрило?

— Бесков на свою сторону не тянул, а Васильич — очень.

— После успеха последовало досадное поражение в четвертьфинале молодёжного ЧМ-1989 от Нигерии по пенальти. Из-за него вы уехали в Арабские Эмираты?

— В Саудовской Аравии на чемпионате мира мы вели 4:0 к 61-й минуте, а потом пропустили четыре мяча, в итоге уступив в серии пенальти. Колосков меня вызвал по возвращении: «Я тебе дам младшую сборную, но поддержки не будет». Говорю: «Надо тогда уходить». А он мне: «Поедешь в Арабские Эмираты, поработаешь, потом вернёшься». И я поехал. Я там многое почерпнул, но и нервов много выкинул, понял, что без иностранного языка лучше никуда не уезжать. В ОАЭ русских людей вообще только по телевизору видел. Арабского я не знал. Научил их матом ругаться, на нём и объяснял, как играть. А за пределами поля стал бояться людей. Сидел за столом и мычал, как корова. Ну можно день помычать, ну два. Но когда у тебя каждый день такой — тяжело. Потом стал учить арабский, постепенно все выправилось. Дальше события в Афганистане начались, я уехал.

— В Ираке так же сложно было?

— Там другие люди. В Эмиратах работать не любят, футбола там никогда не будет. А Ирак — это мини-Россия. Старший сын Саддама Хусейна — Удэй — был руководителем Олимпийского комитета. Как-то он меня спросил: «Кем надо усилить олимпийскую сборную, чтобы она хорошо сыграла на Азиатских играх?» Отвечаю: «В ЦСКА играют два центральных полузащитника, вот такого плана игроки нужны». Он: «Завтра будут». Я говорю: «Нет, в этой команде играют футболисты 1969 года рождения и моложе, а эти ребята старше». А мистер Удэй на меня показывает и у переводчика уточняет: «Он бухгалтер или тренер?» Дескать, не твоя забота, какой год рождения. На следующий день игроки приходят с паспортами, и там 1969 год рождения стоит. Потом узнал, когда все игроки моей сборной на самом деле родились, якобы чтобы нагрузки планировать. И выяснилось, что только два человека нужного возраста, остальные Ленина видели ещё. Ну а жили мы прекрасно, с Юрием Андреичем Морозовым, который первую сборную Ирака тренировал, на одном этаже. Если б только не война…

— Вы действительно только за неделю до начала войны в Персидском заливе успели уехать?

— За один день. Мы всё ждали, откладывали, там зарплата была хорошая. Жена успела раньше уехать, увезла с собой всю аппаратуру. А остальное всё у нас забрали, даже кожаные вещи. Деньги не знали, как вывозить, решили в трусы прятать. А я просто взял и в нагрудный кармашек их положил. Мне даже трусы проверили, а ничего нет. И пропустили. А у остальных — всё отняли. Уезжали очень тяжело. Нас же, футболистов, буквально протащили, посадили на самолёт. Другим людям, которые работали в Ираке, гораздо тяжелее пришлось. Шла буквально борьба за места в самолёте. Мы улетели, а война вовсю запылала.

— После возвращения вы тренировали олимпийскую сборную СССР, были помощником Павла Садырина и Олега Романцева в национальной команде. Какие воспоминания остались от этого периода карьеры?

— Не самые хорошие. Клубы тогда пытались не отпускать игроков в сборную. Денег не было. От Колоскова многое зависело, на мой взгляд, это самый лучший специалист по знанию предмета, по выстраиванию вертикали, по отношению к людям. Вячеславу Ивановичу как-то удавалось находить финансирование. Мы с Садыриным тоже ездили, добывали деньги.

— В период с 1996-го по 1998-й вы работали уже самостоятельно, возглавляли первую сборную России…

— Когда ты работаешь в клубе, допустим, в «Спартаке», всегда есть четкие баррикады. Одни — за «Спартак», а другие — против. Чтобы ты ни сделал. Выиграешь чемпионат, обыграешь «Баварию», всё равно кто-то будет против. Надо быть либо пофигистом, либо встраиваться в этот тренд. А в сборной вообще важно уметь противостоять давлению, которое постоянно идёт со всех сторон.

— Самое большое разочарование в тот период — поражение от Болгарии (0:1) в отборочной группе ЧМ-1998 или ничья в стыке с Италией (1:1), после которой окончательно стало ясно, что мы не попадаем на тот чемпионат мира?

— С Италией не было разочарования. Конечно, Болгария. Мы очень тщательно готовились к тому матчу. Многое исходило от помощников, они сделали мини-фильм на популярную тогда песню «Комбат-батяня, батяня-комбат», для мотивации. И перед установкой запустили. Меня даже пробило. Там была хорошая игра. Преимущество у нас полнейшее, а проиграли. Удар страшный.

— Крондл, который тот матч судил, — до сих пор имя нарицательное…

— Все тогда сошлись во мнении, что судья против нас был. Из УЕФА даже прислали бумагу, типа соболезнования.

— Есть мнение, что работа тренера заканчивается до матча, во время игры уже ничего изменить нельзя. Вы как считаете?

— У каждого свой психологический таймер. Я тоже раньше думал, что тренер в галстуке спокойно должен вести себя во время матча. И вот, как-то идёт игра, я сижу на скамейке, важный. А в перерыве вдруг понимаю: я не жил с командой, был от неё далеко. Моя психологическая установка позволяет воспринимать ситуацию, только когда я 12-й игрок. Только тогда есть полная картинка — на второй минуте это сделали, а на тридцатой — это… я иду в раздевалку и знаю, что говорить ребятам. А Бесков, допустим, садился на 24-й ряд и оттуда смотрел матч. И что, «Спартак» от этого хуже играл? Садится, выпьет 100 грамм, сигарету покурит, но в перерыве знает, что сказать. Важно, какие слова тренер говорит в нужный момент и с какой интонацией.

— Сразу после сборной вы пришли в «Торпедо-ЗИЛ». Неожиданное решение.

— Я пришёл в третью лигу. У меня были разные предложения: Ярославль, Самара. Но решил попробовать в «Торпедо-ЗИЛ». Меня пригласил Носов, директор завода. Вначале попросил походить на игры, сказать, что у команды не получается. А что я, буду говорить против коллег? Не буду. Потом он позвал меня на завод, цеха показал. Говорит: «Бери команду, я тебе буду помогать во всем». Думаю, ну раз человек хочет, дай посмотрю, могу я что-то сделать или не могу. И получилось: мы туда вышли, сюда, попали в первый дивизион, а потом и в высшую лигу. И я уехал в Китай — в «Шаньдун».

— Богатая, насыщенная у вас тренерская жизнь. А почему вы решили потом не работать самостоятельно, а войти в штаб Юрия Сёмина?

— Мы друзья. Он меня и после сборной сразу приглашал. А после Китая я в «Локомотиве» был спортивным директором, оттуда в «Сатурн» в 2004-м уходил только. Вообще с Сёминым я работал в больших серьёзных проектах. И мне с ним комфортно всегда. Он мне доверял, интересовался моим мнением. Я сейчас преподаю в школе тренеров и говорю молодым ребятам, что в футболе непросто всё устроено: «Если ты не умеешь бороться, как Сёмин, не жди ничего хорошего». Я Лобановского как-то спросил: «Васильич, если бы ты пошёл в Орехово-Зуево, что б ты сделал? Он: «Ничего, я бы туда никогда не пошёл. Там ничего не сделаешь — это просто прожигать жизнь». Вот и я из таких позиций исходил. Смогу ли я убедить министра железной дороги, чтобы он для меня лично что-то сделал? С Сёминым я так же тренирую, подсказываю. Я не исполняю его приказы, я — соучастник процесса. Да, награды — ему, потому что он несёт ответственность.

— Где вам было интереснее работать: в «Локомотиве» или в киевском «Динамо»?

— В Киеве. Там настоящий спортивный проект, который люди не только понимают, они его осязают и реализовывают. Лобановский вымуштровал людей, вложил в них понятие сопричастности. В России нет такого. Главная беда российского футбола сегодня заключается в том, что сейчас в него приходят люди, которые не в состоянии отделять котлеты от мух. За «котлеты» отвечает этот человек, а за «мух» — другой. Кикнадзе должен расставить людей, которые подметают территорию, развесить замки, раздать ключи, выдать зарплату, помочь пригласить Семину выбранного игрока. Вот так должно быть. По-другому — не годится. И в Киеве именно так. Братья Суркисы знают предмет. В чём их преимущество — в деньгах. Главный тренер в киевском «Динамо» — царь и бог. При этом у Суркисов с тренером всегда тесный контакт.